Ивар Максутов

Ивар предпочитает американо с молоком.

– Можно тебя спросить?
– Учитывая недостаток твоего образования, я готов отвечать на любые твои вопросы.

(«Теория большого взрыва»)

Как и Шелдон Купер из сериала “Теория большого взрыва”, мой собеседник молод, образован и умен. Сегодня на мои вопросы отвечает Ивар Максутов — основатель и главный редактор проекта ПостНаука. Ивар рассказал мне о главной проблеме современных медиа и о том, кому и почему не выгодно просвещение. А еще мы поговорили о тоталитаризме, эмиграции ученых, образовании и других интересных вещах.

– Когда я готовилась к интервью, не нашла в СМИ никакой информации о вашей семье. Не спрашивают или вы не рассказываете?

– Не рассказываю. Меня недавно поставили в тупик, студенческое телевидение школы экономики впервые спросило меня про семью. Это было очень странно. Я просто не привык рассказывать про личные особенности.

– Мне кажется, что портрет человека не может быть полным без информации о семье. Все наши слабости и сила закладываются родителями, воспитателями.

– Так и есть, конечно. Я сейчас понимаю, что моя главная в некотором смысле сила и в то же время главная беда и проклятие – умение фантазировать. Оно появилось и сформировалось благодаря тому, что я рос без отца. Так сложилась жизнь, что он не знает о моем существовании – он где-то в Финляндии, а может, его уже и нет. Они с мамой расстались до того, как они узнали, что я есть. Это был 1984 год. Отца в результате непонятной истории выслали из Советского Союза, и никакие связи нельзя было восстановить. А может, мама опасалась выстраивать эти связи, все же время было непростое. Поэтому в моей жизни осталась фигура отца – неизвестного и непонятного. Не то чтобы мама что-то скрывала, просто сказать не могла много чего.

Ореол тайны вокруг такого важного для мальчика человека, возможно, подталкивал меня бессознательно к фантазиям. Так зародилась любовь к придумыванию разных миров. Благодаря этому я придумываю в жизни много разных проектов, абсолютно бесстрашно создавая новые миры и увлекая других людей. С одной стороны, это мой дар, а с другой – проклятье. Ведь умение фантазировать развивает и развило во мне сильнейшую ипохондрию. Стоит мне только услышать про какую-то болезнь, я ее сразу у себя нахожу – все симптомы, какие есть. Что-то где-то кольнет, стрельнет – я сразу уверен, что это рак, я умираю. И даже если мне хорошие врачи объясняют, что все нормально, я уверен, что врач чего-то не понимает. Загнаться и довести себя до паранойи – для меня раз плюнуть. Сейчас я это осознал, и стало легче, но пару лет назад было тяжело.

– Я видела у вас в соцсетях пост о том, что вы ищете частного детектива. Это как раз связано с поисками отца?

– Да, я запустил процесс. Но так как сведения скудные, найти будет непросто. Еще подростком я делал робкие попытки поиска, с возрастом появлялось больше возможностей и желания. Я понимаю, что все-таки отец – это важный человек и хорошо бы его увидеть, даже несмотря на то, что вряд ли получится общаться. Но увидеть, понять его, посмотреть на человека, от которого я произошел, было бы полезно. Я как-то маму просил позвать криминалиста, который нарисует портрет по ее описанию. И тут она приходит ко мне в офис и приносит пакет. Говорит: «Вот посмотри потом». Я сначала подумал, что она опять принесла мне что-то религиозное, решил, что потом посмотрю. Спустя несколько дней, я вскрыл пакет и увидел там портрет. Я сначала подумал, что этот дед. Вроде не похож. Может, она меня нарисовала? Вроде похож, но не я, волосы какие-то волнистые, но нос мой. Я ей написал в «Фейсбуке»: «Кого ты нарисовала, кто это? Зачем ты мне его дала? Ты рисовать начала опять?» Отправил и забыл. Потом сижу на совещании, а от нее приходит сообщение: «Это твой отец». И меня прямо подорвало, захотелось вскочить, побежать за рисунком, ведь я в первый раз увидел своего отца. Конечно, я понимаю, что она нарисовала больше меня, чем его, но это хоть что-то. И это был толчок, когда я понял, что если есть портрет, то надо искать дальше.

– Вы сказали, что мама опять принесла что-то религиозное. Откуда у вас вообще интерес к религии? В семье были предпосылки?

– Я думаю, что мой интерес к религии появился раньше, нежели у моей мамы и родственников. Я не знаю, почему он появился. Была Детская Библия, был какой-то интерес. И на протяжении моей жизни он приобретал разные формы. Отчасти это интерес к фантазиям, к чему-то большому, грандиозному. И в конечном итоге интерес к религии с научной точки зрения. К религии с более взвешенным и рациональным подходом. Я поступал на религиоведение, потому что мне хотелось докопаться до истины.

– И как, докопались?

– В некотором смысле да. Откуда и как появляется религия, мне теперь более-менее известно. К сожалению, занятия наукой пришлось отложить. Именно отложить, но не забросить.

– Я читала ваше интервью 2012-2013 года, когда только появилась «ПостНаука». В нем вы говорили, что когда отснимите 80 тыс. видео, вернетесь к своим университетам и снова начнете заниматься наукой.

– В 2012 году я думал, что остаюсь религиоведом и продолжал преподавать. У меня были студенты, я ездил на конференции. В общем, думал, что я еще смогу писать статьи. Не понимая совершенно, что такое медиабизнес и что его нельзя ни с чем сочетать. Это приходится объяснять стажерам: если вы занимаетесь медиа, то больше ничем другим не занимаетесь. Может быть хобби, конечно – заниматься кайтсерфингом, складывать модельки. Но медиа – это работа, которая поглощает вас полностью. Так же, как наука. Нельзя наукой заниматься по будням с 9 до 6. Потому что, если ты решаешь какую-то теорему, задачу, у тебя в голове все время эта головоломка. Можно отвлечься на лекцию или семинар, но ты все равно погружен в решение этих задач. Медиа – то же самое.

Нельзя наукой заниматься по будням с 9 до 6

– Вы публичный человек – много интервью, комментариев в СМИ. Это ради популяризация науки или вы так реализуете личные амбиции?

– Работа в медиа хорошо получается у людей нарцисического типа. Ты должен очень себя любить, чтобы хотеть быть в медиа. Так или иначе, это себялюбие может иметь какую-то латентную форму. Я нарцисс, и я борюсь с этим как могу. Но сначала надо принять проблему – это первый этап. Я знаю, что она у меня есть, но в каком-то смысле эта особенность позволила мне создавать проекты и дальше их развивать. Многое, что происходит вокруг нас, делается на неврозе. Невротическое состояние может толкать вас все дальше и дальше, главное, вовремя это обнаружить и не скатиться ни в какие крайности. Поэтому, да, я многое делал потому, что мне хотелось встать на табуретку и чтобы все смотрели, как я декламирую стишок. Но мне повезло, а может, даже и науке, черт побери, что я тратил эту энергию на очень правильное дело.

Работа в медиа хорошо получается у людей нарцисического типа

Однажды мы сидели с друзьями после бурного вечера, и понемногу все жаловались, что вроде и деньги зарабатывают, но работа какая-то бестолковая. А думал, что, если до меня дойдет очередь в этом обсуждении, мне-то, в общем, пожаловаться не на что, ведь каждый день, приходя на работу, я делаю мир чуть-чуть лучше. На мой взгляд, просвещение – это единственное лекарство от всех человеческих болезней, социальных, психологических и так далее. Только люди, которые лучше знают свою историю, понимают, как устроен мир, могут быть моральными, ответственными.

– Для этого нужно, как говорят, спуститься на уровень рядового слушателя?

– Это очень неудачная метафора, которую часто используют, – спускаться и подниматься на чей-то уровень. Речь ведь идет только об устройстве языка. Понятное дело, что с пятилетним ребенком вы говорите иначе, чем с академиком. Чем богаче язык и разнообразнее культурный код человека, тем глубже и полнее вы с ним можете обсуждать какие-то вещи. Но людей, с которыми можно добираться до самых сложных и интересных вещей в разговоре, очень мало. Это просто метафора, которая создает видимость того, что есть какие-то люди тут наверху, которые сидят в башне из слоновой кости. Это не так – мы все ходим в одни магазины, проводя большую часть времени в абсолютно не интеллектуальной деятельности. Людей можно увлекать. Есть люди, чей язык уже вряд ли удастся расширить и разнообразить, но им тоже можно рассказывать о том, как устроен мир, просто нужно найти подходящую форму. И благо современные медиа эту форму находят.

– Я немного поясню, о чем был мой вопрос. Есть у вас конкуренты в среде просветительских медиа, которые используют всяческие игры и потешки, чтобы привести людей на сайт. Насколько я знаю, вы в «Постнауке» не используете приманки развлекательного характера. Где та грань по привлечению трафика, которую вы не хотите переступать?

– Это сложный вопрос. Во-первых, какой поп, такой приход. Мне такие вещи не очень симпатичны, я в них не верю. Может быть, мы их не делаем не потому, что я в них не верю, а потому что я их делать не умею. У меня нет журналистского образования, я человек академической культуры, и мне всегда казалось большой опасностью перейти грань развлечения, за которой ты потеряешь образование. И грань эта очень тонкая.

Сейчас главная проблема всех медиа в том, что все думают о трафике, а не об аудитории

Сейчас главная проблема всех медиа в том, что все думают о трафике, а не об аудитории. В просветительских проектах очень легко забыть о первоочередной задаче – помочь людям узнать и понять что-то новое. Для меня важно, чтобы наши материалы меняли представление людей о том, как устроен мир. К примеру, у одного образовательного проекта была забавная штука – рулетка, которая подбирала для вас комбинацию из трех слов, скажем: православие, самодержавие, народность. Каким образом это просвещает людей? Я не знаю, но это собирает трафик на сайт. А люди, которые пришли таким образом на сайт, стали после этого читать статьи? Я уверен, что нет. Узнали ли они про православие, самодержавие, народность? Думаю, что нет. Это просто веселая, возможно правильная, фишка, но она мне не близка. Я, видимо, более консервативен, а, может быть, я просто такое делать не умею, поэтому мы подобными вещами не занимаемся.

– То есть для вас имеет большое значение пресловутый bounce rate?

– Cовершенно точно! Медиа научились пригонять трафик, ведь он стал главным критерием оценки – сколько у тебя уников, сколько у тебя просмотров страниц. А что на самом деле с этими людьми происходит, как меняется их мир и что они узнают, сказать довольно сложно. Ради компромисса я согласился на то, чтобы размещать тесты на сайте, но и их мы постарались сделать менее развлекательными и максимально просветительскими.

– Раз уж мы заговорили о других просветительских медиа, не могу не спросить вас про популярный Аrzamas. Я видела несколько ваших совместных выступлений, вы, конечно, пытаетесь интеллигентно говорить, что, дескать, они молодцы, положительно влияют на развитие науки и так далее, но мне все же показалось, что они вас сильно раздражают.

– Как вам сказать, конечно, есть раздражение, потому что они делают похожий проект и нас с ними постоянно сравнивают, хотя они появились намного позже. Конечно, при поверхностном сравнении они выглядят сексуальнее, потому что там работает много талантливых журналистов. И мне завидно в каких-то местах, что они умеют так делать, а мы нет. Поэтому, конечно, есть раздражение. Это естественная конкуренция внутри медиаполя, она вполне понятна. А когда они заявили на одной конференции, что к ним очередь из меценатов стоит? Это же какая-то параллельная реальность! Они живут в какой-то другой стране – с другими медиа, с другим бизнесом. Такие вещи звучат очень странно, особенно когда, мягко говоря, мы каждый месяц, каждый день бьемся за выживание, чтобы наши просветительские инициативы продолжали существовать.

– А у нас в стране сейчас наука в тренде? Вас государство никак не поддерживает, именно «Постнауку»? Не приходят люди из администрации президента, не говорят: «У вас такой хороший проект. Давайте мы вам поможем».

– Из администрации президента не приходят. Государственной поддержки в прямом смысле у нас нет. У нас есть проекты с институтами, которые, в том числе получали государственные деньги, например, «Роснано», «Сколтех», «РВК» и т. д. Но это не государственные деньги в прямом смысле, то есть не субсидии от Министерства образования и науки. Минобр, например, выделяет восьмидесятимиллионный грант ИТАР-ТАСС на создание сайта «Чердак» и еще на какие-то активности. Но мы за всю свою историю получили от них, по-моему, только 40 000 ил 70 000 рублей как денежный эквивалент премии «За верность науке». Это смешные деньги, на которые никакое медиа существовать не может.

– Кажется разобрались, гонка за трафиком – это не ваш путь.

– Не то чтобы не наш путь. В сентябре у нас было около 700 тыс. посетителей за месяц. И меня это немножко напугало, потому что мы получаем какой-то бешеный трафик, но не знаем, что это за люди, что они читают, зачем им это нужно? Сейчас мы понимаем, что для трафика достаточно настроить обменку, SEO прокачать, а что это в результате даст? Сейчас 700 тыс., потом миллион, затем 2 млн. Но эти люди дадут только дополнительную нагрузку на сервер, ты платишь больше денег и главное, что непонятно зачем. Ну придет 2 млн человек ненадолго на твою страницу, но они не читают статьи – это просто какое-то бессмысленное перекачивание трафика из одного места в другое. У нас не новости, у нас сложный контент – читать и смотреть его непросто. И в результате всяких размышлений я понял, что надо двигаться не вширь, а вглубь. Мы выпустили книжную серию, мы придумали Академию с лекциями, с курсами ученых и стали думать о том, какой более сложный фундаментальный контент мы можем производить.

– Какие KPI у «Постнауки»? По каким критериям вы понимаете, что сегодня вы молодцы?

– Это хороший вопрос. Сейчас таких KPI нет. Я недавно задумался над тем, что нам нужно написать стратегию компании, хотя бы до 2020 года. Пока ее нет. Мы постоянно находились и находимся в состоянии выживания. Мы бьемся за то, чтобы у нас были деньги, ресурсы и мы могли бы произвести не меньше контента, чем создали вчера. У нас, к сожалению, нет возможности и никогда не было спокойно сесть и оценить перспективу хотя бы полугода, потому что нам никто не гарантирует, что в ближайшие полгода у нас будут деньги, ресурсы и энергия.

И с каждым годом положение не улучшается, а только ухудшается, потому что есть сжимающийся медиабизнес, отрегулированная отрасль, а мы при этом маленькие, мы не хотим продавать баннеры, рекламу – весь вот этот дикий ужасный кошмар. Мы хотим работать со спецпроектами, и пока это удается, но с каждым годом партнеров нужно больше. Поэтому я понимаю, что надо сесть и написать стратегию, попробовать сформулировать долгосрочные KPI всего проекта.

Пока у каждого подразделения свои показатели. Видеопродакшн должен делать контент лучше и больше, разработка должна улучшать сайт, у редакции есть план по трафику и аудитории, как она должна расти вглубь и какие материалы делать. То есть какие-то стандартные редакционные инструменты. «Постнаука» начиналась как сайт, а сейчас превратилась в институт, который занимается учеными, продюсирует их в некотором смысле. Мы обросли разными активностями, которыми очень сложно управлять. Если бы мы просто писали новости, все было бы гораздо проще.

– Возвращаясь к главной цели «Постнауки», которую вы формулировали, когда проект только стартовал: сделать из ученых звезд. Мы не говорим о том, что они будут появляться на обложке Playboy, хотя почему нет. Но вы можете назвать кого-то из российских ученых, которые прямо рок-звезды в науке?

– Рок-звезда – это Костя Северинов (Прим. ред.: специалист в области молекулярной биологии, профессор Ратгерского университета, заведующий лабораториями в Институте молекулярной генетики РАН и Институте биологии гена РАН. «Википедия»). Есть Сережа Попов (Прим. ред.: учёный-астрофизик и популяризатор науки, доктор физико-математических наук, ведущий научный сотрудник Государственного астрономического института им. П. К. Штернберга), который может объяснять очень сложные штуки интересно и увлекательно. Есть еще много талантливых ученых. У них немножко другой жизненный ритм и стиль, поэтому много зарабатывающими рок-звездами они вряд ли будут. Хотя все возможно, ко мне часто обращаются за разными консультациями из люди из бизнеса, которые хотели бы найти сильные команды или сильных ученых, чтобы финансировать их и запускать научные стартапы. Но до России эта волна еще не докатилась в полной мере. Если в стране все не будет совсем плохо, если мы не будем двигаться к железному занавесу и тоталитаризму, то эта история будет набирать обороты.

(Сергей Попов и Константин Северинов. Фото — wikipedia.org)

Мы ставили амбициозную задачу – сделать ученых звездами, но звездами в том смысле, что они должны были стать более узнаваемыми, чтобы наука перестала быть анонимной. И мы во многом преуспели. Я убежден, что бум научных медиа, который мы сейчас переживаем, во многом или отчасти, не знаю, где эту грань провести, обязан деятельности «Постнауки», нашему безрассудному движению по популяризации фундаментальной науки. Мы стремились сместить акцент с прикладной науки на фундаментальную. Есть технологии, а есть наука. Прикладные отрасли, технологии – это побочный продукт деятельности ученых и фундаментальной науки. Мы упорно рассказывали про нее, нагло перли, при этом, что очень важно, не проводили границу между гуманитарными и естественными науками, социальными и точными.

Люди выбирают самые статусные учебные заведения, а мне бы хотелось, чтобы при поступлении человек думал о том, что он будет заниматься чем-то интересным.

Еще мы стремились изменить стратегию абитуриентов, чтобы человек, поступая в вуз, выбирал не престижный университет и специальность, а изучал то, что ему нравится. Когда я поступал, молодежь шла на юристов или экономистов, выбирая МГУ или МГИМО, но они не понимали, чем будут заниматься. А мы в своем проекте хотели показать, какие есть ученые, чем они занимаются и где этому можно научиться.

– Это больше напоминает западную, американскую, систему образования.

– Я не думаю. Мы сильно идеализируем Америку. Там есть эта же проблема – люди выбирают престижный вуз, престижную специальность. Кстати, на эту тему недавно вышла отличная лекция Михаила Соколова про социологию престижа. Люди выбирают самые статусные учебные заведения, а мне бы хотелось, чтобы при поступлении человек думал о том, что он будет заниматься чем-то интересным.

– Важно повлиять не столько на абитуриентов, сколько на систему образования.

– Я не думаю, что на систему образования, равно как и на государство, можно повлиять таким образом. Я верю в низовую активность и в частные истории бизнесменов. Предприниматели – это соль земли, и они меняют мир. Повлиять на активных людей, которые, начнут что-то делать – создадут частный университет или запустят стартап, проинвестируют в биоинформатическую компанию – это можно. А государство, как в России, так и во всем мире – очень костное и неповоротливое создание, неэффективное, каким бы оно ни было, очень неэффективное.

Государство – очень костное и неповоротливое создание. Я верю в низовую активность и в частные истории бизнесменов.

Бизнес эффективен, предпринимательство эффективно, а государство – это просто некий инструмент издержек и противовеса в лучшем случае, а в худшем, если оно злоупотребляет властью, – это большое проклятие для народа.

– Может быть эффективным бизнес, который сросся с государством?

– В принципе, может, но сегодня это очень сложно. Я с грустью смотрю в будущее, честно говоря, не понимаю, откуда может придти серьезное обновление, которое помогло бы существенно изменить ситуацию.

– Вы упомянули тоталитаризм, к которому не хотелось бы скатываться. В июле 2009 года вы опубликовали в своем ЖЖ советский документ со списком идеологически вредных музыкальных групп. Тогда пост казался забавным, и в комментариях все шутили. Спустя 7 лет вам по-прежнему такие списки кажутся смешными или теперь есть опасение, что мы можем вернуться к управлению духовностью людей на государственном уровне, к цензуре?

– События последнего времени показывают, что человечество довольно легко и быстро может откатиться в своем развитии к более архаичным, примитивным и грубым формам. Ведь мы же не генетически образованные, просвещенные и моральные люди, нет, это приобретенное. Культура в нас не заложена – мы ее производим. Если нас поместить в мир безумного Макса, то мы очень быстро потеряем свою цивилизованность и будем ждать, когда нам сверху откроют краник с водой. Поэтому безотносительно России, посмотрите, что сейчас происходит, например, с Дональдом Трампом в Америке или в Турции с Эрдоганом. В общем-то, можно сдвинуться от авторитаризма к тоталитаризму, к более радикальным формам. Это как раз вопрос просвещения.

Культура в нас не заложена – мы ее производим

Если внимательно понаблюдать и проанализировать, как устроен человек и его психика, то вы найдете много того, что осталось от наших далеких предков. Это инструменты, которые мы продолжаем использовать, не понимая, почему у нас они есть, например, агрессия или страх, которые были необходимы для выживания. Сейчас они нам не нужны, но мы продолжаем их использовать. Это неотделимая часть нашей личности – я злой, агрессивный и так далее, хотя с этим можно и нужно бороться. И эта борьба возможна только в том случае, если ты осознаешь проблему. Чтобы вылечить болезнь, нужно сначала признать, что болен, – только тогда поправишься. Поэтому в категориях «смешно или не смешно» трудно это анализировать. Это грустно и опасно. Очень грустно понимать, как быстро можно потерять блага цивилизации, которые создавались с большим трудом.

– Так как мы живем в России, мне все же хотелось бы вернуться сюда и поговорить о ситуации в нашей стране. Государству важно, чтобы рядовой гражданин был просвещен или выгоднее сохранить первобытное сознание людей?

– Я думаю, что это вопрос не про Россию, это вопрос вообще про власть. Конечно, проще управлять людьми, которые хуже понимают, что происходит вокруг. Для того, кто желает оказывать влияние на население, просвещение вредно – лучше крестьян неграмотных иметь. Этот вопрос не специфичен для России, конечно же, живя здесь, мы думаем, что это какая-то абсолютно уникальная история. Нам свои ужасы виднее и ближе.

Для большинства институтов, которые хотят управлять, просвещение – дело вредное, но мы не останавливаемся

Производителям оружия лучше, чтобы люди не думали о том, как оно убивает людей, потому что это мешает продажам. Производителям сахара и сладких напитков лучше, чтобы люди не знали о том, что это вредно. Продавцам вредной еды лучше, чтобы люди не знали о том, как это влияет на человеческое тело. В общем, для большинства институтов, которые хотят управлять, просвещение – дело вредное, но мы не останавливаемся.

– Вредители, финансирование вы в ближайшее время не получите.

– У Стивена Пинкера есть книжка The worse angels of our nature. Эта книга очень хорошо показывает, что человечество сегодня живет лучше, чем люди жили 100 лет назад и лучше, чем люди жили 1 000 лет назад. Потому что мы более моральны, мы меньше проявляем насилия, меньше убиваем, хотя нам кажется, что мы убиваем больше. Недавние события в Турции, например, или теракты в Ницце создают ощущение, что мир погряз в катаклизмах, что на свете много-много убийств, но если подумать и представить себе мир средневековый, посмотрите «Игру престолов», там убийство – передовое событие. А если ты принадлежишь к определенному сословию и вышестоящему сословию в социальной иерархии и представитель нижестоящего сословия тебя каким-то образом обидел, ты можешь нанести ему какое-то телесное увечье абсолютно легально. А убийство вовсе было развлечением.

Сейчас в выходные ты пошел посмотреть футбол или на регби, вроде как люди бьют друг друга по ногам, им желтые карточки показывают – это нехорошо, мы все сопереживали Роналдо, которого ломали на чемпионате Европы. А тогда на стадионах людей убивали пачками – это было нормально, людям это нравилось. Сравним хотя бы начало 20 века и сегодняшний день: если мы не говорим о какой-нибудь просвещенной венской гостиной с Зигмундом Фрейдом, то с какой жестокостью люди сталкивались тогда. Насколько повсеместно было бытовое насилие, вспомните только русское снохачество, где отец в крестьянской избе сожительствовал с молодой женой своего сына – это просто прямое сексуальное насилие. И таких вещей было много.

Мы становимся более моральными, более трезвыми, мы просвещаемся, мы лучше заботимся о себе, больше понимаем, двигаемся к долголетию. Пока мы живем в лучшем мире. Да, есть участки планеты, на которых все еще существуют варварские архаичные практики, которых быть не должно. Да, человечество развивается неравномерно, да, мы пока не понимаем и не мыслим себя как общий единый вид. Мы продолжаем делиться на расы, продолжаем делиться на нации, на этносы, мы делим друг друга на мужчин и женщин, на гетеросексуалов и гомосексуалов, не понимая, что мы – единый вид. Пока мы этого не осознаем, безотносительно того, живете вы в Москве, в Нью-Йорке, в Лондоне, в Кейптауне или где-то в другом месте, мы будем сталкиваться с множеством самых разнообразных проблем и с ужасными практиками подавления человека человеком.

– Пока просветители учат людей воспринимать друг друга как единый вид, живущий на одной прекрасной планете, топ-менеджеры российских компаний ищут лучшие места под солнцем, больше 40% собирается уехать из России. В науке сохраняются темпы оттока мозгов за рубеж?

– Это к эмиграционной службе надо обратиться.

– Но вы же общаетесь в академических кругах, какие тенденции среди ваших знакомых?

– Очевидно, что в России сегодня климат для ученых не самый благоприятный по множеству причин. Есть места гораздо более подходящие для занятий наукой, но это очень сильно зависит от возраста ученого, от его статуса. Во-первых, потому что чем ты старше и выше твой статус, тем переезжать сложнее: если ты здесь уважаемый профессор университета, ты не уедешь на аналогичные позиции, а терять статус «уважаемый» сложно. Для молодого человека, который заканчивает аспирантуру в московском университете, желание уехать очень высоко. И последние события эти настроения только усиливают. Я, честно говоря, подсчет не веду, но я наблюдаю за тем, как некоторые ученые, которые приезжали сюда работать и создавать лаборатории еще лет 5 назад, уже возвращаются обратно. Какие-то мечты о неком ренессансе тут угасли.

Для молодого человека, который заканчивает аспирантуру в московском университете, желание уехать очень высоко

– А вы не уезжаете, потому что здесь дело, статус, друзья?

– Я не очень верю в эмиграцию в 21 веке. Ее нет в том виде, в котором она существовала в годы революции и гражданской войны. Тогда люди уезжали из страны навсегда, а сейчас ты просто меняешь место, где ты засыпаешь. Ты можешь заснуть в Москве, в Бостоне, в Риме или Сан-Франциско, но во времена глобализации это уже не имеет существенного значения.

Я не очень верю в эмиграцию в 21 веке.  Сейчас ты просто меняешь место, где ты засыпаешь

Сейчас мы активно развиваем англоязычный проект Serious science, если у него появится достаточное финансирование и энергия, то вполне вероятно, что в перспективе нескольких лет я больше времени буду проводить в Бостоне.

– У вас есть дочь Ясна. Вы уже решили, где она будет учиться?

– Она провела год в Америке, а сейчас пошла в школу в Москве. Если говорить о том, в какой университет она пойдет, то нужно дожить до этого времени, за 9 лет может очень многое измениться. Я бы хотел, чтобы она поступила в один из лучших университетов мира, к сожалению, сейчас в России таких нет.

– К разговору о детях, моя предыдущая гостья Наташа Семенова просила задать следующему герою неожиданный вопрос и не давать много времени на раздумья, она интересуется, какое у вас самое яркое воспоминание из детства?

– Прямо в ступор меня поставили. Не могу вспомнить. Ну вот, вам нужно для формата, а я не могу ответить, теперь я чувствую на себе ответственность. Нет, не могу вспомнить, чтобы оно было прямо яркое. Я сейчас со своим психотерапевтом активно эти истории прорабатываю, поэтому они для меня уже не такие яркие.

– Хорошо. Тогда блиц-опрос и будем заканчивать. Представьте, что вы оказались в Москве на один день и у вас в кармане всего 1000 рублей. Как бы вы провели этот день с учетом того, что хотя бы один раз нужно перекусить.

– Нужно дать совет туристу или как я лично провел бы день? Если бы был туристом, я бы, конечно, пошел на Красную площадь. Это самое простое.

– Дайте совет туристу от местного человека.

– Хорошо. Допустим, он приехал на площадь трех вокзалов. Пусть спустится в метро на «Комсомольской», проедет по Красной ветке до «Воробьевых гор». Может выходить на каждой станции, потому что каждая станция Красной ветки очень интересна с точки зрения архитектуры. На «Воробьевых горах» можно выйти и погулять по парку, посидеть, скушать мороженое. Пройтись по парку Горького, зайти в музей современного искусства «Гараж». Потом можно прогуляться по Крымскому мосту, посмотреть на Москву-реку, на людей, повернуть направо на Остоженку, где-нибудь в середине свернуть в Мансуровский переулок, пройти по нему. Там в ресторане «Дом 12» можно пообедать. Хотя, если турист не очень тренированный, он к этому моменту уже умрет.

Неподалеку есть ММОМА (Московский музей современного искусства), можно туда зайти, тоже хороший музей. А можно пойти дальше по Пречистенке, с нее повернуть налево и дойти до Арбата, пройтись немножко по Арбату, он не самый, конечно, живописный и приятный, но стоит заглянуть и посмотреть. В переулках осталось много хороших и красивых домов, на которые приятно посмотреть. Дальше можно выйти на новый Арбат, его пересечь, пойти переулками за Новым Арбатом и дойти как-нибудь до Патриков, погулять там. От Патриков дошел бы до Тверской. Там есть Noor Bar, это было бы уже, наверное, к вечеру, там можно было бы выпить какой-то приятный коктейль. А дальше, например, нашему туристу нужно было бы куда-то с уезжать с Белорусского вокзала, тогда он бы дошел пешочком до Пушкинской площади, спустился бы в метро, проехал от «Тверской» до «Белорусской» и умотал.

– Когда я пригласила вас на интервью, вы сказали, что согласны, только кофе не пьете. Вкус не нравится?

– Нет, я ипохондрик, у меня была гипертония, поэтому мне нельзя было пить кофе. Но мой замечательный кардиолог выписал мне японскую таблетку, и теперь я могу и спортом заниматься, и кофе пить.

– В конце я всегда прошу героя посоветовать 3 вдохновляющие вещи – ссылки, фильмы, книги, музыку.

– Посоветую три сериала: Клан Сопрано, Peaky Blinders и Suits.

---

♥  Оставьте на чай, если вам понравилось интервью.